Александр Кеба • «СНЕГОВИК» ДМИТРИЯ БУРАГО: ГОЛЕМ И МАЙДАН

Рискну предположить, что стихотворение «Снеговик» было написано в феврале 2014 года, даже точнее – 18-20-го или сразу после 20-го. Температура воздуха, согласно архивной статистике Gismeteo, поднималась тогда днем до + 7 по Цельсию, и в киевских дворах таяли последние снеговики. На Майдане температура была, конечно, выше – трагические события достигали своей кульминации…
Неисповедимы пути поэта, и никто, включая его самого, не может наверняка сказать, как рождаются идеи-образы и что они доподлинно означают. Не исключено, что автор решительно отринет предлагаемую версию его творения и будет, безусловно, прав. Но не опровергнет он этим и право так называемого реципиента-интерпретатора видеть и пытаться (только пытаться!) вербализировать ту картину, что встала в его сознании по прочтении этих пронзительных строк, таких эмоционально мощных и так густо насыщенных предметами и содержанием. Понятно, что банальнейшей натяжкой станет утверждение, что Cнеговик-Голем – это образ рожденного Майданом нового человека, а Возничий – воплощение жестокого, круговоротного лёта истории. Но ведь, конечно, не случайно стихотворение открывается и «закрывается» (обрамляется!) этим впечатляющим видением Возничего, пускающего «влёт» поле и взвихривающего до «отчаянного ледохода» небо. Тем более, что в исторически-конкретном измерении опять доказала свою силу известная максима о том, кто делает революции и кто пользуется ее плодами.
Перед нами блестящая, поэтически совершенная версия извечных, трагически повторяющихся попыток обновления жизни, воссоздания и реинкарнации Первого, эталонного человека. Эти попытки всегда совершаются в вихре отчаянно вертящегося клубка («катит безумие свой клубок») времени и судьбы, отзываясь «губительным погремком» человеческого сердца. В нем слышится и наш «родимый страх», который изживается (?!) не менее чем семью поколениями («будешь искать свои семь колен»), а ведь у каждого из этих «колен» были и будут свои «расстрельные стены», свои «скрепы имен», «ликующие палачи», «каблуки» и «штыки». Поразительно, как эти «исторические» образы легко и непроизвольно рождаются у Поэта из картин весенней природы (точнее, переходной – от зимы к весне): солнце, лучи, ручей. Снеговику-Голему не дано им порадоваться, ибо утащат его вместе с горящей на поверхности бывшего снега морковкой «за тридевять земель» в смертельную воронку; оставит он по себе один только «должок» – бесполезное, никому не нужное жестяное ведро на проходном дворе. И тут невольно возникают в памяти мандельштамовские строки о «жестяных повестках», «жестяных кружках», о «железном веке», который, как вернулся когда-то в человеческую жизнь в начале прошлого столетия, так, кажется, до сих ее не покидает. Знаменитые «позвонки» автора «Века» у Дмитрия Бураго вдруг превращаются в позвонок-цветок (звонец), засушенные коробочки которого неустанно будут звенеть на ветру или в руках ребенка – «изо всей боли» (блистательная замена тривиальному «изо всей мочи»!). Интересно, что в образе «зоркого хмеля», «бродящего» в душе (еще один блистательный парадокс!), также угадывается мотив неумолчного звучания-предупреждения, ведь «дикий хмель» – это растение из семейства рода погремок.
Да простятся нам модные нынче интертекстуальные выиски, но трудно удержаться от того, чтобы не указать еще на одного предшественника современного поэта, отзвуки которого явственно слышатся в «Снеговике». «Перешел поле» – это, конечно, Борис Пастернак с его «но неотвратим конец пути… жизнь прожить – не поле перейти». А еще в «прощании со Снеговиком» можно расслышать и «Прощание с новогодней ёлкой» Булата Окуджавы…
Многозначная, амбивалентная символика стихотворения Дмитрия Бураго осложненно обеспечена и одновременно украшена (каким бы кощунственным и неадекватным ни казалось это слово), великолепными созвучиями, оригинальными ритмико-синтаксическими ходами, градационными рядами эпитетов, риторических вопросов, интонационными взлетами и затуханиями. В памяти надолго и после первого прочтения остаются «с кровью играет прятки», «в этих заборах какая страсть», «почерк уборист, ручей острей», «захорошели лучей штыки», «ближе чем насмерть нельзя, дружок» и пр., и пр.
И, как всякая подлинная и высокая поэзия, это стихотворение неисчерпаемо и не передаваемо беспомощными потугами «нехудожественной» речи. Более того, своим художественным совершенством оно эстетически снимает напрашивающийся «исторический вывод» – что «Голем насмарку», что очередная попытка вернуть права Человеческому Достоинству оказалась напрасной.