У настоящих цветов нет цвета. Этого не знают ботаники, это потеряли цветоводы, поскольку они всеми силами тщатся остаться сами собой и не потерять себя. Нет, себя способен потерять только пишущий раз в месяц человек, и вот он – месяц май, ради которого он, наконец, просыпается от своих керосиновых явей. Чтобы писать о цветке, надо самому стать цветком. Так учат китайские каллиграфы. С этим у Дмитрия всё в порядке – его метафорам удаётся не совершить ни одной ошибки на взгляд тех, кому повезло ни разу в жизни не видеть бутон пиона. Иначе он бы проклял буквы, обещающие ему настоящую реальность вместо того, чтобы удовлетворяться своей. Нет в городе живых пионов, только на цветочном базаре, где они превращают киоск в часовню. Немыслимая смелость писать под прицелом баллистической ракеты о скромном цветке, как будто беременном цветеньем. Но неужели он расцветёт? – неужели он не испугается государственной безопасности и запрета на цветной язык и вырвет из своего зева эту резко пахнущую розовую блевотину, чтобы ночью потребовать у поэта стихов? И, правда, неужели вам мало беременных женщин, что понадобились еще беременные цветы? Нож ласточки делает невидимый надрез на животе пиона, настоящее царское или кесарево сечение – и утром видишь то, что снилось всю ночь: нет, ты ждал ребёнка, но он не родился, так что утешься цветком. А если его нет – перечитай «Пион» Дмитрия Бураго. Такие стихи должны рождать цветы не по природе, а по благодати. Воистину цветочная благодать посетила поэта, и он подарил смельчаку пиону самого себя – и ушёл. Он бредёт по склонам и равнинами мегаполиса, но никто его не видит, потому что его и нет. Он не потерял, а подарил себя растению. После поэта остаётся его сад, состоящий из пустых сосудов непонятной формы и непонятного назначения. Здесь был Дым. Ведь не нужно преувеличивать долговечность даже таких текстов, какие посвящены цветорождению. У человечества короткая память и столь же короткое будущее. К 2058 году может не остаться не только пионов, но и садоводов, ибо не станет садов. Пусть потомки простят нашу наивность – нам достаточно прочесть о цветке, чтобы увидеть его запах. Знакомый с детства и ненавидимый в юности – ведь столько незнакомок разлучились под его вывалившийся из снаряда бутона язык. Не всякий понимает этот язык. Нужно потерять собой себя и стать под стать растению, нужно пролежать в бедламе ровно месяц цветущих облаков, чтобы поломойка называла вас в лицо овощем, хотя на самом деле вы фрукт, а сердобольная сестра, вчитываясь в почерк ваших морщин, всерьёз спросила у вас какой сейчас день и сколько вам лет. Мне пион, обо мне стих. Он оборачивается и видит осклабившуюся физиономию лысого Вараввы, чьи морщины старательно высечены на щеках и на лбу, как диплом дебютанта татуажа. Варрава улыбается поэту, словно тот стал Христом. Все цветы – дети Христа, ибо их можно разводить, не прибегая к противоположному полу и противоположным словам. Метафоры Дмитрия непредсказуемы, как грудь перезрелой девушки, объявляющей свой сосок не в том месте, где его ждут благодарные ценители. Пойми – чтобы потерявший себя остался жить, он должен каждый месяц писать о Пионе, отмечая его видимые перемены как церковные праздники, ибо не все девушки остаются цветками на целую жизнь. Некоторые седеют гораздо раньше. НЕ весь сад праздник, не каждый ослик жизнь. Можно ходить по кругу, но не стать галактикой. Можно писать о цветке, но не вспомнить, что это надо заслужить – и что, даже заслужив, нужно сперва весь год ждать чуда – что плеснут в очи панночки лепестком, влажные от молодости и чистоты – и когда вам покажется, что нет, нельзя – ничего не получится, напишется само.
Форма бураговского стихотворения традиционна – и тем смелее бьют в грудь дымящиеся кадила метафор. Их нельзя принять – к ним можно только привыкнуть. Видно правы японские учителя, согласно их свиткам, чтобы написать текст о цветке нужно прожить целую жизни в искусстве. Нужно находить, а чаще терять. Нужно лечиться от алкоголизма стандартных тем. Нужно сжечь слово «любовь» и ходить на премьеры в Дом актёра (почему не театра?) в драных джинсах, не боясь, что вас неправильно поймут. Тут не надо понимать. Тут даже нечего понимать. Айсберг, цветущий Пионом, однажды остановит на скаку свой Титаник, и шампанский бокал юной официантки, допивающей невыпитое стареющей баронессой, чуть треснет на коралловых зубах – и тогда, наконец, род людской закроет свой рот, и остановятся все биржи поэзии и все нобелевские премии, но уже не по причине того, что попечитель изнасиловал претендентку, а потому, что так страшно писать о том, ради чего теряют голову.
Рискните – итак, «Пион»:
Пион
Есть в синем цвете красный брадобрей.
Есть в жёлтом – чернь. В зелёном – долгий омут.
Из тучных клубней тянутся бутоны
на ломких кисточках в лохматый белый свет.
Зажмуришься – и катится назад
цветочный шар переплетённых вёсен,
бунт красок переходит в буйство, жар,
сад воскрешён и ветер светоносен!
Кружит палитра омуты времён –
теряет страх и голову пион.
(2015)
Беличенко Андрей, поэт, журналист, издатель. Киев.