Дмитрий Бураго – человек, совмещающий несовместимое. И то множество занятий, которым он себя посвящает, раньше определялось емким словом «литератор» – то есть, человек, находящийся при словах, любящий литературу в себе больше, чем себя в литературе.
Его стихи – безусловно, тема для отдельного разговора. В «Хронике литературной жизни Москвы» (2002) (http://ru.wikipedia.org/wiki/ – cite_note-0) отмечалось: «Стихи Бураго, версификационно достаточно изощрённые (в новой книге есть стихопроза, верлибры, нерифмованный дольник и пр.) и изящные, по образному ряду восходят к традициям Пастернака и, возможно, Тарковского и Левитанского; есть также элементы звукописи в позднефутуристическом духе, воспринятом скорее сквозь шестидесятническую традицию».
Вряд ли стоит говорить об особой изощренности и особенно об изяществе (последнего нет, а первое – не главное). Сомнительно также, что есть какой-то конкретный автор, к которому стихи Д. Бураго восходят. В самом общем виде можно сказать, что стихи Д. Бураго – это хорошие современные стихи, в чем-то похожие на многие другие, но не теряющиеся в общем хоре.
Прежде всего, Д. Бураго, как и многие другие современные авторы, не считает, что стихи должны быть понятными. И даже не считает, что их нужно понимать так, как, например, научную статью – сделав какое-то умственное усилие. То, что есть в его стихах – на самом деле, по емкому выражению автора, «шум словаря».
Слова следуют друг за другом не в логической последовательности и не в последовательности причудливых авторских ассоциаций. У Д. Бураго, как у М. Хайдеггера, «язык говорит», а автор, кажется, только наблюдает за этим процессом. Например, стихотворение под названием «Стих» начинается так:
Каким движением замечен?
Какой разлукой опьянен?
Из речи, разговорной речи,
сорвавшись с губ, произнесен.
И потому, когда возникают для поэта «последние вопросы», ответ на них коренится в языке:
Где ты, тело Мандельштама? Клюев где?
Где поруганного храма встать звезде?
Где бессилие в зачете перед злом?
– В окончательном расчёте с языком.
В самой по себе такой постановке вопроса ничего нового нет. Достаточно вспомнить Иосифа Бродского, который в своей Нобелевской речи говорит о том, что не поэт пользуется языком, а совсем наоборот. Но вряд ли кто-то еще осуществил данную установку с такой последовательностью. У Д. Бураго этот процесс разыгрывается буквально на наших глазах – из слова рождается слова, а почему и зачем, становится ясно потом, звук порождает смысл, а смысл порождает звук. Яркий пример – окончание стихотворения «Спичечный город»:
К чёрту небыль! Растерянный человек
окликает дороги.
И дороги на оклик встают перед ним,
как шоссе и перроны,
как этапы разлуки, как вещие сны
на ладони Харона.
И дороги к ответу готовят его,
человека дороги.
Человек, завернувшись в ковер-самолёт,
как всегда, на пороге,
и никто не окликнет, никто не взойдет,
не поправит итоги.
Человек возвращается на стихосвод
в озарённые слоги.
Нельзя не обратить внимание на звуковую организацию этих стихов. Звукопись в стихах Д. Бураго – не позднефутуристическая, даже не хлебниковская, а очень специфическая. У него не просто звуки, а звукообразы, ощущение образности взятого самого по себе звука. Поэтому важно именно соединение образа со звуком помимо понятия. Восприятие слова как «звучащей среды» воплощает сущностную содержательность самой звуковой плоти слова: связи между явлениями он устанавливает на основании созвучия слов, их обозначающих. В связи с этим процитирую А. Белого: «…в живом слове – непрерывное упражнение творческих сил языка: создавая звуковые образы, комбинируя их, мы, в сущности, упражняем силы; пусть говорят, что такое упражнение есть игра, разве игра не упражняет в творчестве?.. В живой речи упражняется и крепнет творческая сила духа». Конечно, есть в стихах Д. Бураго и что-то от игры, но это именно «упражнение творческой силы духа»:
Как жучок из бутона, человек из Бутана
на пределе наклона горы…
Что степными ветрами произнесено с нами?
Что ликуют по долу костры?
Что от сечи до сечи изменяло нас в речи?..
Но если есть тут игра, то она какая-то очень естественная, природная. Потому что одна из главных опор, устоев автора – природность. Природность всего: и городской архитектуры («Колокол»), и человеческих снов («Тогда ли совершалось колдовство…»), и памяти («Сороконожка-память»).
В этом смысле самый близкий Д. Бураго поэт из русского серебряного века – не Пастернак, а Мандельштам. От него, собственно, этот глубинный пантеизм, взаимоперетекание природного и человеческого начала.
И самое главное – поэзия органически возникает из природы, а природа – из поэзии, как нота из тростника в мандельштамовском стихотворении «Есть иволги в лесах и гласных долгота…».
У Д. Бураго это лейтмотивная тема: поэзия органически рождается из природного космоса и является его равноправной частью:
Выбираю слова, как линей из омута.
Отпусти, кириллица, в песнь и пляс!
На веригах будут печати сломаны.
Из сети таращится рыбий глаз.
Выбираю буки, а где-то ижица,
как причастие на груди.
Не буди раскаяние, кормилица,
плеском-хохотом окати!
При этом природа у него как-то органично перемешана с историей, что понятно, если учесть, что поэт – киевлянин. О топосе родного города хорошо пишет в предисловии к книге Д. Бураго «Киевский сбор» С.Д. Абрамович:
«Да, именно гулы города, синкопические пассажи его улиц и метро, рваные ритмы собраний на площадях – все это и есть тот живородящий хаос, из которого рождаются стихи Дмитрия. Но это именно киевская стихия, поэтом ощущаемая… как «малая родина» (дай Бог всякому такой «малости»!). Киев, его ландшафт, его историю, его мощные и не очень мощные поэтические голоса Дмитрий знает как никто… Он же слышит свой Киев, голоса его пейзажей и зданий, шепот листвы и гул торжищ, всю эту разноголосицу, как бы синтезированную в итожащем, молитвенном ударе Лаврского колокола».
Кроме сказанного здесь, необходимо подчеркнуть, как одно в другое вписывается: поэзия в природу, природа в историю, когда даже «воронье предчувствует античность». Все здесь пересекается, взаимодействует друг с другом, но не в классической успокоенности и уравновешенности, как у Мандельштама, а в стихийности и порыве.
Д. Бураго, в принципе, не присуща философская созерцательность, скорее обостренная чувствительность, и когда чувства до предела обнажены, то он находит прибежище, опять-таки, в языке, в слове:
Приюти меня, речь, приручи.
Поручи, препиная дорогу,
выговаривать горечь по слогу,
чтобы были слова горячи.
Возникает впечатление, что входя в ряд в общем-то традиционных упований на речь и язык, их естественную бытийность, автор примеряет к себе более или менее близкие лирические переживания, чтобы, с одной стороны, проверить на прочность модели классической и неклассической гармонии, а с другой, выйти из гнетущего плена настоящего времени. Через все творчество Д. Бураго проходит авангардистская изначально, но очень личностная, напряженно-психологическая по воплощению попытка перемешать времена, сломать условную структуру, для нашего удобства организующую реальность, и раствориться в этом круговращении, чтобы познать его изнутри.
Нам шли дожди, мы принимали их,
как принимают солнце египтяне,
и небо к нам протягивало длани,
и поднимало над собою в них.
Нам шли года, как обрастают горы
селениями смертных и богов.
Как воды, исходя из берегов,
с весенней жаждой дикого простора
лишь в новые приходят берега.
И засуха постигнет наводненье.
И смерть богов от жертвоприношенья.
И только остаётся, что года
прокладывают память между нами
широкой пограничной полосой,
непрерывающейся войной,
стихийным бедствием, чужими именами,
в которых гибли наши имена.
Теперь, за неименьем оправданий,
в гостях у собственных воспоминаний,
существовать в прошедших временах,
осознавая наше единенье…
В этих стихах нет постмодернистской иронии, когда разные культурные языки сталкиваются в пределах одного текста, оставляя в итоге зияние, пустоту. Д. Бураго ищет именно диалога, вмещая в традиционные мотивы и ситуации свой психологический опыт. Когда такой синтез удается, то, следовательно, удается диалог между двумя сознаниями, через пороги времени.
Именно поэтому чувства, мысль автора вписаны в контекст литературы. С одной стороны – Гоголь, Андрей Белый, Вертинский, Флобер, с другой стороны, – посвящения собратьям по перу Ольге Ильницкой, Игорю Лапинскому, – таков диапазон «упоминательной клавиатуры» Д. Бураго. К этому еще надо добавить множество реминисценций Мандельштама, Цветаевой, Пастернака. Стихи Д. Бураго не подражательны, это не бартовская «смерть автора», а ощущение, что в собственном голосе живут и поют чужие голоса, голоса исчезнувших.
Именно так и только так сейчас может продолжаться поэзия.
Свенцицкая Элина Михайловна, поэт, писатель, член НСПУ, доктор филологических наук, профессор. Киев.