Я помню Дмитрия Бураго почти со дня его рождения. Помню, в каких совершенно невозможных условиях существовала семья моего друга юности Сергея Бураго, вынужденная скитаться по съёмным квартирам, ютиться, где попало. Когда же удалось наконец-то взять в долгосрочную аренду жилище, то это оказался частный дом на улице Павловской, почти в центре Киева, но печи там приходилось топить дровами, а точнее, – досками, которые мы, друзья семьи, тащили, откуда могли. Дом был старый, вечная сырость, как не топи, однако, по вечерам, когда мы собирались при свете старинной лампы, становилось необыкновенно светло и тепло, – согревало и гостеприимство хозяев, и душевные беседы за поздним чаем.
Изложение биографии поэта Дмитрия Бураго не является главной целью этой заметки, – просто хотелось подчеркнуть, что, несмотря на тяжёлые материальные условия существования, атмосфера семьи юного Димы была родительски тёплой а, главное, – в их доме всегда витал дух творчества и какого-то непобедимого энтузиазма.
Отец Димы – учёный-филолог с большой буквы, подлинный профи, свободно владевший четырьмя языками, сделал самое главное в воспитании своего сына: привил ему безупречный художественный вкус не только к литературе – искусству высокого слова, но, также и к восприятию жизни как к эстетическому объекту, прежде всего. Потому что только та жизнь, начало и основа которой Красота, имеет и цель, и торжествующий смысл бытия.
Первая книга поэта «Эхо мёртвого города» увидела свет в 1992 году. Не хотелось бы употреблять затасканные словеса, типа «пессимизм-оптимизм», но, следует отметить, что ослепительного света в этой книге было маловато. Да и название говорит само за себя. Как тут не вспомнить наставление Пастернака, которое он дал молодому Евтушенко: «Никогда не пророчьте себе трагической участи». Тот внял совету классика и прожил долгую и благополучную жизнь.
Нечто подобное пришлось посоветовать Дмитрию и, как радостно было наблюдать, что от книги к книге, столь любимый им город воскресает, оживает, – живёт!:
Я проснулся в новый город,
в звонкий ветреный просвет
– на балконе полшестого
воробьями нараспев!
Я очнулся между снами
напряженного Днепра
– перелетными садами
встрепенулись берега,
покачнулся тонкий шелест,
отделился шепоток
– из дремучего веселья
поднимается восторг,
разлетаются качели,
раздвигаются леса,
на распахнутой постели
озаряется роса…
С особой ясностью любимый город сверкает, поёт в шестой книге Дмитрия Бураго «Киевский сбор», и это видно с самого её начала:
Начинается город с верлибра, начинается Киев с дождя.
И еще Оболонь не охрипла, и Подол не молчит уходя.
Начинается город со звука, начинается осень с нуля.
Что по Павловской метит разлука? Что молчат с высоты тополя?
Далее, словно впервые нами узнаваемые лирические и сказочные герои, в прихотливом хороводе фантастических видений поэта возникают почти все районы и местности города: Петровка, Павловская и Пушкинская улицы, Оболонь, Татарка, Печерск, – этот список можно продолжать и продолжать.
И тем не менее, Дмитрий Бураго не был бы учеником Блока и Мандельштама, если бы воображение его, сколь бы оно ни было изобретательным, сосредоточилось бы только на топонимике любимого города. Безбрежный мир, космос, видимый и невидимый, – вот география истинного поэта:
И пустыню пройти – сколько жизней пути?
Сколько раз обойти скарабея
против стрелки часов, на Озириса зов
от созвездия Рыб к Водолею.
То арабская конница мчит в облаках.
То идут легионы из Рима.
То история вязнет, плутает в песках,
искажаясь необратимо…
Издревле этот безбрежный мир человечество пытается изучить самыми разными путями, создавая нескончаемо хитроумные инструментарии, нынче – т. н. «высокие технологии», используя самые изощрённые языки (язык высшей математики, например), однако уже давно настораживает то, что в этом списке отсутствует поэзия, «высшая форма существования языка» (И. Бродский). О ней как бы вообще забыли! А зря. Ведь «именно поэт сводит вместе мысли всех этих забывающих, правит их воображением и держит нити…» (Ж. П. Бальп). Или же, дадим слово самому автору: «Поэзия – свойство человека познавать мир в его целостности, совокупности, по легчайшим намекам». (Д. Бураго).
Как так получилось, что человек готов поверить больше сухой математической формуле, чем живому, дышащему силой созидания слову? И вот здесь-то нет цены поэтам, подобным Дмитрию Сергеевичу Бураго. Для него, филолога и по рождению, и по призванию, части речи, грамматика, морфология, даже синтаксис – это не просто наборы правил, регулирующих и ограничивающих пространство языка, а, совсем наоборот, – живые, одухотворённые существа, с которыми он общается, советуется и даже спорит:
Наша речь проносится сквозь язык,
как экспресс, откуда-то в никуда.
Повело. Губами к словам приник.
Бормочу летящие города
по слогам, как будто учусь читать,
на ходу успев заскочить в состав,
в том разлете пауз, где «ерь» и «ять»
напрягли безумствующую явь…
Язык, речь – верные друзья в трудную минуту:
Приюти меня, речь, приручи.
Поручи, препиная дорогу,
выговаривать горечь по слогу,
чтобы были слова горячи.
А оказывается, «Книжный шкаф – широкоплечий сторож силлабо-тонических эпох».
Язык истинного поэта, какими бы «сверхсовременными» словами он не был бы насыщен, всегда имеет двойное дно, палимпсест многозначных смыслов, и в самом нижнем слое его – древность, архаика, первозданность.
Кто сейчас помнит ижицу, верную спутницу древнегреческих слов?
Разве что тот, кто привык читать древние книги. Дмитрий её не только помнит, но и любит: «ижица, как причастие на груди».
Язык, именно язык готов внести предельную справедливость и ясность в неразрешимые, казалось бы конфликты:
Где бессилие в зачете перед злом?
– В окончательном расчете с языком.
И, наконец, головоломка, решить которую разве что под силу дипломированным филологам:
Кто кого и с кем найдет?
С тем ли, с кем? Того, кого ли?
Или гласную в предлоге,
что согласна, но не гласно
от сонорного уйти,
изменив ему не в корне
– только в суффиксе со звонким,
разделившись мягким знаком
в непреложном падеже.
Если же мы зададимся вопросом: «а где же та основа, сакральное место схода путей – географических, космологических, языковых?», то перед нами во всей своей первозданной красоте возникает Город, Вечный Город, прописываемый нашим великим соотечественником всегда с большой буквы. Это не Москва, не Питер, не Рим, или Париж, а именно Киев – мать городов русских.
Трудно отыскать среди киевских стихотворцев поэта более преданного, более пристально влюблённого в чудо над Днепром, а поэтому его наиболее вдохновенные строки звучат как истинный гимн Городу, провозглашающий настоящий патриотизм, гимн человеческому достоинству граждан-киевлян:
В светлый праздник со всех площадей голубей отпуская,
отпуская вражду и обиду со всех берегов,
воссияет Царь-град, верный Киев вершинам Синая,
воссияет звезда Вифлеема с крещенских холмов.
Лапинский Игорь Леонтьевич, поет, член редколлегии журналов «Collegium» и «Соты». Киев.