Леонид Вышеславский • ВРЕМЕНА, ОБЕСПЕЧЕННЫЕ СОЛНЦЕМ

Предисловие к книге Дмитрия Бураго «Поздние времена» (К., 1998)

Где-то в начале девяностых годов (теперь это уже в прошлом веке!) на литературный Киев пала некая тень, как в «Слове о полку Игореве»: «Солнце ему тьмою путь заступаше».
Издательства оцепенели. Рукописи застыли, как груженые баржи, севшие на мель. Всё замерло, лишь в разных местах слышались отдельные голоса. Чьи голоса? Да, конечно, поэтов! Этих, по определению Шелли, «непризнанных законодателей жизни». И затемнение постепенно рассеивалось. В городских домах культуры, в писательском Союзе, при редакциях газет и журналов возникали литературные студии, а в киевском Доме актёра возник даже ежемесячный научно-художественный журнал на сцене «Collegium».
Всё это напомнило мне мою юность, где я тоже начинал как студиец. И теперь лишний раз убеждался в истинности закона, открытого моим любимым Григорием Сковородой: лишь тот добивается успехов в избранном деле, кто наделён «природженістю до нього», кто предан ему беззаветно. Ну, а в такой области, как Поэзия, одной беззаветности даже мало. Здесь надо быть буквально фанатиком.
Как раз в ту пору появилась первая книга молодого поэта Дмитрия Бураго «Эхо мёртвого города». И нашей критикой было сказано о ней: «На то и существует поэт, чтобы оживлять мёртвые города».
Книга отличалась искренностью, непоказной открытостью. Эти неоспоримые признаки Поэзии развивались поэтом и дальше, но меня лично занимала психологическая сторона его стихов. Эта особенность, усилившись с годами, перешла и в нынешнюю книгу, проявляясь во всём, даже в описании городского пейзажа, в таких, например, стихах, как «Московский мост»:

Под колёсами плавает мост
на подвесках из серебра.
К горизонту встаёт во весь рост
напряженное тело Днепра
и качает своей головой,
утопающей в облаках…
А в троллейбусе наперебой
замолчали о пустяках.

Психологическая настройка, если говорить в изысканном стиле, пробегает по всем струнам поэтовой лиры, особенно по любовно-лирическим:

Я же почти всегда умираю,
ты понарошку меня хоронишь
в белой могиле ночного рая,
а потом так смеёшься и голову клонишь…

Читатель может заметить, что во многих стихах этой книги ритм не укладывается в классическую метрику, однако интересные психологические открытия удаются лучше всего, мне кажется, в стихах, продолжающих привычную нам традицию:

В рыхлом небе окопы, воронки,
что могилки в весенней земле.
Оглянись, за тобою в сторонке
пряный месяц стоит в полумгле…
Только после, когда разливает
солнце в блюдечки матовый цвет,
месяц сходит с подножки трамвая,
завернувшись в старушечий плед.

Не будем отнимать у читателя инициативу, обильно цитируя стихи, представленные в «Поздних временах». Укажем лишь, что особое место в книге занимает большой цикл, отмеченный всё тем же психологизмом, но к тому же ещё и насыщенный музыкальностью: «Оборотень».
Здесь классический стих знаменует новый этап в лирике Дмитрия Бураго, переходя из одного времени в другое, из более раннего в более позднее, выражая беспокойную жизнь человека, фанатически преданного искусству, вплоть до издания книг других поэтов. А в каждой из таких книг – бесценные сведения о наших днях, тот огонь времени, которым будут дорожить наши потомки:

… Я в кабинете среди книг.
Есть только книги и усталость.
Так пустоту в себе постиг –
а может, только показалось,
как захотелось покурить
и превратиться в дым сигары…
Ночь загорелась. Ночь горит.
И книга с книгой говорит
на древнем пламени пожара.

Я с благоговением отношусь к тем многим «лирическим томикам», о которых иронически сказал когда-то Маяковский, потому что в них, если они по-настоящему поэтичны, живое человеческое сердце, а поэзия (снова обращаясь к Шелли) «разворачивает ли она собственную узорную ткань или срывает тёмную завесу повседневности с окружающих нас предметов, всегда творит для нас жизнь внутри нашей жизни».
Поэзия, которую мы ощутили в ранних временах поэтического творчества Дмитрия Бураго, не ослабевая, с завидным постоянством переходит во времена хотя и поздние, но надёжно обеспеченные солнцем.