Предисловие к книге Дмитрия Бураго «Киевский сбор» (К., 2011)
Римляне говорили: есть гений места, genius locus. Петербург, к примеру, породил целую поэтическую когорту неповторимых мастеров, которые, тем не менее, органически вписываются и в строгий архитектурный пейзаж города, и в неспешный диалог культуры и натуры, развернутый в царскосельских ландшафтах. Магия же киевского духовного грунта состоит в том, что здесь, как у Гоголя, все еще где-то, в дышащих живой сыростью уголках, что притаились подальше от золотых скоплений церковных куполов, бурно поющих Небу, тайно цветет волшебный папоротник, и места эти знают только киевские поэты. И, должно быть, именно от огня этого возгораются странные, завораживающие письмена – или, как скажет Дмитрий Бураго, «озаренные слоги».
И не то, чтобы урожденный в Киеве поэт был непременно каким-то сыном природы, этаким вольтеровским Гуроном, знающим наперед все хитрые городские секреты. Просто у Киева – своя духовная традиция, настоянная, в отличие от насквозь секуляризированного Петербурга, на хмеле древних языческих верований, сбродившем – так уж получилось! – в одном сосуде с тонким и крепким средиземноморским вином христианства.
Дмитрий Бураго вырос, конечно, «на асфальте», точно так же, как все прочие нынешние киевляне. Но любой поэт-лирик (а Бураго – тонкий, проникновенный лирик!) чувствует себя в джунглях современного города сложно и не всегда, что ли, адекватно. Серафический вопль Музы, обычному уху вовсе не слышимый, мало созвучен столичной какофонии, которую тоже игнорировать, понятно, не приходится.
Одному из поэтических сборников Дмитрия Бураго предпослано предисловие Ивана Жданова, в котором поэт отмечает как раз органическую урбанистичность мироощущения киевского коллеги, чей поэтический строй рождается «на фоне неубывного мерцающего гула, густо оснащенного аллитерациями и множеством музыкальных ассоциаций». Да, именно гулы города, синкопические пассажи его улиц и метро, рваные ритмы собраний на площадях – все это и есть тот живородящий хаос, из которого рождаются стихи Дмитрия.
Но это именно киевская стихия, поэтом ощущаемая – простите за прохудившееся клише! – как «малая родина» (дай Бог всякому такой «малости»!). Киев, его ландшафт, его историю, его мощные и не очень мощные поэтические голоса Дмитрий знает как никто.
Напрашивается опять же затертое сравнение с трудолюбивой пчелой, собирающей нектар со всякого цветка. Но не пчелу он мне напоминает, а здоровенного мохнатого, прекрасного в своей шумной огромности, шмеля, хозяйничающего в своей киевской вотчине с полной непринужденностью, в силу Богом и природой дарованного права.
Этот великан в первобытной бородище – на самом деле тайновед, способный услышать то, что нынче дано услышать не всякому. Он же слышит свой Киев, голоса его пейзажей и зданий, шепот листвы и гул торжищ, всю эту разноголосицу, как бы синтезированную в итожащем, молитвенном ударе Лаврского колокола. Не могу не процитировать это замечательное стихотворение целиком – не хочется потерять ни звука из этой полифонии, напоминающей богатейшие старокиевские барочные распевы:
Колокол
Начинается город с верлибра, начинается Киев с дождя.
И еще Оболонь не охрипла, и Подол не молчит, уходя.
Начинается город со звука, начинается осень с нуля:
Что по Павловской метит разлука? Что молчат с высоты тополя?
Что на дальних баянах-заборах ветер в пестрой накидке садов
начинает из скрипа и сора выводить в первый ряд голосов?
Из пугливого ропота листьев, из нестройных порядков жилищ
бьются ставни, и выхода ищет сквозняков потайной пересвист.
Перевертыш, простыш, тише будешь, если дальше и дольше бежать
из соседского детства Иуды в молчаливую ложь-благодать.
Но взлетают шумы-мостовые, собирая обратно круги,
где базары гудят разбитные, вознося над собой пироги,
где трамвайные альты и скрипки, контрабасы бетонных цехов,
где гудят изложений ошибки, и скребутся обрывки стихов.
И круги замыкая все уже, все настойчивей слух теребя,
под прохожими шлепают лужи из каштанового октября.
Даже те, что почти неречивы, что вообще не способны на звук
полушепотом, речитативом возвращаются из разлук,
моросят из обид, обещаний, изо всех недосказанных зол.
Ах, как лают дворняги-мещане, сторожа от молчанья Подол!
И затягивая пояс туже, собирая звук в скорлупу,
Лаврский колокол голову кружит разгулявшемуся Днепру.
Сама история здесь – как застывшая музыка: в ней, как и в архитектуре, ощущается не только деструкция и обреченность, но также железная воля и порядок. Но, увы, не всегда воля истории совпадает с волей и намерениями человека – не киевлянам об этом рассказывать.
Художественный центр поэзии Дмитрия Бураго определен вовсе не одним лишь сиюминутным переживанием «прекрасного мгновения». Как у всякого настоящего киевлянина, в его сознании не перестает жить, как пламя вечного огня, историческое чувство.
Старая, очень старая киевская традиция – путешествовать по лицу земли. Город, сам издавна бывший великим центром паломничества, породил тип странствующего человека, стремящегося постичь огромность мира: фигуры масштаба игумена Даниила, ходившего во Святую землю, Гоголя, ужасающегося собственной сердечной немоте в Иерусалиме, Григоровича-Барского, зарисовавшего и объяснившего древнеегипетские святыни, наконец, Сковороды, измерившего собственными сапогами обширность зарубежных и отечественных географических протяженностей, – ведь все это, согласитесь, один психологический тип. Вот и лирический герой Бураго – настоящий гражданин мира, побывавший всюду, где, фигурально говоря, рука Божия ощутимо вмешивалась в историю человечества.
Думаю, никто лучше не передал в русском слове беспредельную тоску египетского простора, ощущение богооставленности. Пейзаж пустыни живет тут веками в неутихающем ветре, который напирает на человека в синайских песках еще со времен Моисея, как бы предупреждая: рядом Господь!
Кто тебе ветер,
коралловый клык Синая?
Четки мечетей,
в ладони переминая,
припоминая
песочный полет столетий,
в гулком рассвете
цветные шатры сминая,
кто тебе ветер,
упрямая мышца спинная?
Одна из сквозных тем поэзии Дмитрия – бурные, сокрушающие ветры истории, разбивающиеся об «упрямую мышцу спины» человека, пребывающего на этих злых ветрах. Впрочем, родные палестины тоже очень даже непросты:
Там, за чудным наречьем, в байках про то, да се
длится Руси межлетье: то скоморох – советчик,
то исчезает все так, что ни зги…
Куда там!
Пляшет, по пеплу голь. В копоти избы, хаты.
Топают в топь солдаты. Рукописи виноваты?
Жги их не жги – юдоль.
Вот и стучит дорога, словно печатный пресс.
Русь, ты сбылась из слога. Слогом твой будет крест.
Однако, во всем этом есть особенное измерение. Поэт не должен все же говорить от лица смутной и бурлящей массы, его задача, как говорил Чехов, «народ поднимать до Гоголя». Я думаю, что в стихотворении Дмитрия «Гоголевское» отчетливо проступает то внутреннее родство с великим предшественником, без которого нет порядочного русского человека. Оно, конечно, все мы вышли, фигурально говоря, из гоголевской шинели, но некоторые точно «несколько больше, чем другие».
Гоголевское
<…>
Вечер плотский с огоньками.
Ходит песня за стогами.
Мчатся парубки с оврага.
Девки бродят, словно брага.
Даже черти без опаски,
чуть запыхавшись от пляски,
греют пятки под луною,
опаленной сединою.
Вечер соткан из круженья.
Кружева телосплетенья
расцветают под дубами
с пересохшими губами,
там, где папоротник в сказку
обращает страх и ласку,
на ладонях через лес,
поднимая до небес.
<…>
Вечер в лодке через реку
перевозит человека
в ночь сомовью, в ночь густую,
до рассвета холостую,
где угрюмый лещ в ладонях
глянет так, как будто тонешь,
так – что, выбирая сети
ты один на этом свете.
Тем не менее, человек в художественном мире Дмитрия Бураго не нуждается, по сути, в особых перемещениях; не надо, в принципе, ни на Синай, ни в деревню; довольно взглянуть внутрь самого себя, чтобы обнаружить пульсирующие сложность и динамику, лежащие в основе бытия:
Живу на барабанной пустоте,
на плоскости тугого притяженья,
в ядре молчанья,
в центре воспаленья,
в глазнице звука,
в коме,
в наготе,
в кольце степных креплений горизонта,
на поле боя,
в дроби солнца,
в мозаике металла кочевого,
во сне у времени,
в былине слова.
Утомленный городской цивилизацией человек так нуждается в цельности и первичности ощущений, в исконной простоте мирочувствования. И вовсе не сегодня это началось: уже в полисной Греции философ Протагор, по сути, сокрушался, что нам не дано увидеть мир глазами животного или демона – в урбанизирующейся Элладе ушли в прошлое «оборотнические культы», позволявшие человеку возвратиться к зверю – волку, например. А ведь так тоскует душа по мифу, в котором «все превращается во все»…
Хайдеггер говорил, что следы убегающих богов может уловить только поэзия; вот и поэтический космос Дмитрия Бураго включает не только беседы с Историей или великолепный диалог с родным Городом (см. стихотворения «Бабий яр», «Киев»). Здесь можно, например, реально, запросто побыть, как в волшебной сказке, зверем, живущим среди шорохов и зарев природы, ощутить волну незнакомых и мощных, не-человеческих чувствований:
Пес
Просыпается тень. Отделяется темень от шерсти.
Отделяется тень от прибитой травы и песка.
Отделяется небо от круга озерного всплеска.
Просыпается шорох медянки и стрекот сверчка.
Настороженным слухом, встречая далекую птицу,
как щелчок дирижера для альтов сухих тростников,
как березовый шелест, как звонкого леса ресницы
в зоркой дали притихших рыбацких костров,
Поднимает глаза и на нюх ощущает округу,
точно влажные ноздри вбирают предутренний хмель.
А туман – от воды, словно скатертью стелет по лугу,
словно то муравьи застилают ночную постель.
Просыпается день с первым лаем из солнечной пасти.
С первой мыслью – проверить, полны ль ятыря?
В камышовых запрудах пора перебрасывать снасти
и с собачим терпением ждать карася-звонаря.
Да, прав Экклезиаст: кто знает, не туда же ли идет душа зверя, что и душа человека… Удивительно, на мой взгляд, воистину неподражательно странно и чарующе стихотворение «Попугай Сократ», заставляющее вспомнить, что древнейший символ души – птица. А уж коли птица говорящая, да еще и со знаменательным именем, то не вслушаться ли в ее прорицания Городу?
Попугай Сократ
Ты кого зовешь из клети, попугай Сократ,
в ожереловом рассвете, окликая сад?
Окликая каждый шорох, из какого сна
ты орешь на этот город прямо из окна?
Коммунальный небожитель, из бетонных крон,
что ты, дерзостный, накличешь на татарский склон!
Из просроченного быта, из чужих судеб
возвращение избыто, крик нелеп.
Попугай, зеленый витязь, охлади свой пыл!
Заоконный повелитель был да сплыл.
Все тебе не тот Вертинский и не тот Флобер,
как на старом фотоснимке все «jamais»*.
Вот и крик с холмов уходит, где-то с вороньем
он пугливым писком тонет над тугим Днепром.
Стынет берег, и не лодки – водяная зыбь.
Что, Сократ, теперь без водки не доплыть?
Выпьешь гордую цикуту и в полет
через грозами проросший небосвод.
И оттуда, из немыслимых глубин
я услышу, что тебе не господин,
что на птичьем остроклювом языке
ты в полет меня покличешь налегке.
_______
* jamais – никогда (фр.)
Но, разумеется, в центре поэтического космоса Дмитрия Бураго – человек. Человек, все еще страстно взыскующий правды и красоты, невзирая ни на какие перипетии века сего. Характерно, что автор через ряд посвящений вводит нас в особый круг – людей, ему близких, людей творческих. Тут и по-настоящему большие таланты, и просто одаренные люди, но воистину не мерою дает Бог Духа… Амплитуда широкая: от трагически погибшего в расцвете своего долголетия Леонида Вышеславского до преждевременно ушедшей из жизни поэтессы Марии Тилло1.
И совершенно особое место как в жизни Дмитрия Бураго, так и в его поэзии, занимает тема Отца. Это не просто биографический момент, это архетипная ситуация. И разрешается она здесь, в пример многим нынешним детям, не с сегодняшней глубиной и масштабностью.
Удивляет то мужественное и неуклонное «воскрешение отца», которое составляет особый момент поэтического мира Дмитрия Бураго2.
Прочтите посвященные памяти отца «Январские стихи», в которых образ Ушедшего буквально реконструируется по крохам переживаний – мест, где бывал отец; психологических состояний, которые, возможно, он пережил; вещных реалий и пр.:
Приюти меня, речь, приручи.
Поручи, припиная дорогу,
выговаривать горечь по слогу,
чтобы были слова горячи.
<…>
Винница.
…..Кляузница.
………..Разлучница.
Юность отцовскую
……с детством сыновьим встретила.
Ветер вспугнул сирень –
птицей рванулась тень.
Главная улица всеми трамваями медлила.
Городом правила гром приносящая лучница.
<…>
Апрельская война, ташкентские невзгоды,
где вы теперь? Кто я, уйгурская родня?
Поземкой по Днепру снег водит хороводы,
в то время, как журчит из детства Сырдарья.
Из киевских пещер подземка вылетает,
поспешно тормозит, и щурится на свет.
Мгновенье тишины товарняки взрывают.
Зевает проводник, закутываясь в плед.
Был когда-то такой русский философ Федоров, замысливший небывалое: физическое воскрешение отцов. У него с отцом, его, незаконнорожденного, не признавшего, и вовсе уж никак не сложилось. Но не человеческое это дерзание – воскрешать умерших. Однако не дать уйти в сень смертную памяти о них – наше не то что право, – обязанность. Многие ли ее нынче выполняют?
Юнг говорит, что подлинное возмужание проходит через путь Инициации: выхода из детского мира Матери и обретения мира Отца. На этом алгоритме строится, к слову, вся мораль Библии. У Бураго этот путь пройден с достоинством.
Иными словами, поэзия Дмитрия Бураго не только совершенна эстетически. Я об этом уже писал, приводя в пример стихотворение «Цунами» с его фантастической, пластичной, хочется сказать, звукописью. Она моральна, что сегодня не так уж часто бывает.
И, чтобы не занимать внимания читателя, отправляю его к итоговому эссе автора «Разговор о поэзии», в котором меня поразили строки: «Только в особые времена, когда человек оказывается на грани жизни и смерти, в любви и боли обостряется слух его, и поэтическая речь проявляется из всеобщего гула мощно и убедительно».
Мне думается, что творчество Дмитрия Бураго займет в истории русского художественного слова подобающее место.
________
1 Последняя не нашла бы сегодняшнего признания, если бы не благородство Дмитрия, давшего в качестве издателя ее личности и ее стихам посмертную жизнь.
2 И не только поэтического мира: Дмитрием ежегодно проводится одна из наиболее масштабных на территории СНГ филологических конференций, посвященных памяти Сергея Бураго.
Абрамович Семен Дмитриевич, доктор филологических наук, профессор, академик АН ВШ Украины. Черновцы.