Татьяна Пахарева • ДМИТРИЙ БУРАГО: ПОПЫТКА КОСМОГОНИИ

Самое интересное в разговоре о новых стихах Д. Бураго – это то, что он происходит в момент еще-не-готовности этого цикла как некоего завершенного целого. Стихи, желающие соединиться в будущую книгу, еще пишутся, возникают буквально на наших глазах, как появившаяся только что «Библиотека», так что мы говорим не о результате, а о еще длящемся процессе, за которым наблюдаем «в реальном времени». Бывает, поэт приглашает читателя в соавторы (еще Ин. Анненский писал о необходимости для читателя стать как бы «отраженным» поэтом), но это уж потом, когда стихи созданы и соавторство возможно только в пространстве интерпретации уже предъявленного текста. А здесь… Он, в сущности, приглашает встать у себя за плечом и, заглядывая в создающийся рисунок, угадывать, что это там появляется из-под его руки – гора… ах, нет, облако, или, что ли, дерево, или нет – это же автопортрет. Как, нет? А похож… И так далее. Грех отказываться. Ну, кто еще так вот позволит читателю-критику вламываться в святая святых, дышать в затылок поэту, склоненному над листом бумаги или над кубиками клавиатуры, да еще при этом высказывать свои вряд ли слишком уж проницательные догадки. Вот уж воистину – «чтоб быть современнику ясным, весь настежь распахнут поэт». Эта позиция вызывает не только естественную благодарность, но и некоторое недоумение: а зачем ему, собственно, нужно, чтобы вот именно сейчас мы буквально лезли к нему под руку со своими глубокомысленными соображениями? Попробую высказать «прагматическую» гипотезу. Мне кажется, что ему нужно просто на ком-то проверить степень достоверности того мира, который он пытается выстроить в рождающейся сейчас, пока еще безымянной, книге. Кажется, он сам боится заблудиться в этой еще не оформленной материи, сгинуть в этом пришедшем в движение «веществе существования», навсегда перепутать виртуальный и реальный миры, намертво сплавив их в своих стихах, и ему нужен кто-то, чтобы «перекликнуться» (если я ошибаюсь, пусть он меня поправит или смиренно примет к сведению очередное подтверждение вечно актуальной логической апории о том, что «мысль изреченная есть ложь»).
Формулируя вчерне, я вижу этот сюжет так: «земную жизнь пройдя до середины», поэт пытается окружающий его «сумрачный лес» претворить в упорядоченный космос. Материя этого творимого мира – конечно, языковая, и она, как и положено, неподатлива. Ее сопротивлением наполнено практически каждое стихотворение. Перетекающие одна в другую метафоры оставляют впечатление погони за оборотнем: стоит только «ухватить» образ, ан, вот он уже и совсем не он, а другой; названный предмет тут же, уже в сам момент называния, претерпевает метаморфозу – и ищи-свищи, пытайся его поймать и обуздать уже новым именем. Отсюда – столько перечислительных образных рядов, что пока доберешься от «барабанной пустоты» до «былины слова», пространство твоего движения десять раз изменит облик, намекая на то, что «новый Дант» нуждается не столько в Вергилии, сколько в сталкере. Конечно, у него есть собратья в литературе и предшественники из разряда великих, такие же обитатели пространства метаморфозы – метареалисты (и Жданов, в первую очередь), Мандельштам, с его «гераклитовой метафорой», но это и так давно понятно, всегда было. Что ж нового? Кажется, дело в изменении ролевых установок. В прежних, ранних стихах Бураго можно было наблюдать вполне типичное явление: начитанный юноша тонул в «шуме словаря», не пытаясь грести против этого языкового потока, растворяясь в нем. Теперь он возмужал и вышел обуздывать этот поток со всей решимостью, на которую способен. Это и есть «попытка космогонии». Специфичность бураговского варианта этой вечной коллизии мне видится в парадоксальном соединении решимости в осуществлении космогонического усилия с ненавязчивостью по отношению к читателю. Результаты героической борьбы поэта с неоформленной материей его мира предлагаются читателю не как единственно возможная, а как альтернативная реальность – как реальность, легитимная только в случае приятия читателем всех авторских «если». В сущности, напоминает компьютерную программу: если читатель проделывает рекомендованную автором серию операций (принимает гору за дырявый камзол, делит скорость разлуки на двоих, настраивает на слух телефонные струны и т.д.), то программа открывается и «работает», если же нет, то ничего – просто одной реальностью меньше, но при этом подразумевается, что этих реальностей множество, так что читатель может попытать счастья с другой «программой». Кажется, это несколько гасит тот внутренний драматизм, который чувствуется в лучших стихах этого цикла (таких, как «Пастушок-шепоток»). Не то, чтобы это было не до «полной гибели всерьез», но все-таки создает ощущение игры, из которой можно выйти. Впрочем, эти «если» выполняют и другую роль – сквозь них проходит только «свой» читатель, единомышленник, такой же любитель прогулок по метафорическим пейзажам, как и сам автор. Речь, однако, как уже было сказано, не столько о прогулках в готовом пространстве, сколько о приглашении поучаствовать в его сооружении. Аравийские пески и киевские лёссовые склоны, и затоки здесь на равных, здесь еще не работают физические законы, и водопад, например, может запросто развернуть движение вверх или внутрь горы. В этом становящемся мире есть еще особенность – он изначально создается как эфемерный, непрочный, наполненный спичечными поездами и городами на песке, виртуальными миражами и камышом. Единственная топографическая достоверность в этом движущемся пейзаже – это Киев. Наверное, Бураго – все-таки поэт этого города, чье былинное прошлое выглядит более достоверным, чем метаморфозы новейшей истории. И эмоционально наиболее сильные стихи связываются у него именно с киевским пространством – как лучшее, на мой взгляд, стихотворение цикла, посвященное памяти Л.Н. Вышеславского, – «Маршрутка-призрак». Без всяких «если» здесь – живой нерв, это импульс, на который невозможно не отозваться.
Не знаю, что в итоге окажется дорого самому автору, но я бы все аравийские изыски со всеми «королевами, шипящими у ног», променяла на «стеллаж с рукописями трубадура». Дефицит реальности, знаете ли.