Особого разговора требует поэзия, которая помогает нам в постижении мира во всей его тайне и сложности. Поскольку лингвистику можно считать методологической основой для исследования поэзии, обратимся к ее помощи.
Сейчас наблюдается, пожалуй, самая спорная и сложная тенденция в современной лингвистике – повышенный интерес к глубинным знаниям в языке. Эта тенденция характерна для всей современной гуманитарной науки, в которой происходит переход от фактического знания к глубинному.
На рубеже тысячелетий подступы к глубинному познанию реальности стали искать на путях синтеза научного, философского, художественного и религиозного подходов, имеющего своей установкой обретение целостного видения человека и cпособов его миросозерцания. См., например, работы академика Ю.С. Степанова («Концепты. Тонкая пленка цивилизации», «Мыслящий тростник», «Протей. Очерки хаотической эволюции» и др.).
Познавательные структуры личности «уходят неопределенно глубоко в недра его психики, затрагивая миф, религию, искусство и другие явления, но они могут быть реконструированы по данным образных систем (внешне проявляющихся в виде символов) человеческой психики с выходом на концептуальные построения языка» [Берестнев 2017, с. 38].
Выдающиеся мыслители прошлого века (например, Л. Витгенштейн в «Логико-философском трактате») выдвинули идею о том, что существует особая содержательная область, которая не может быть постигнута дискурсивно, она открывается человеку в образе. Он писал: «В самом деле, существует Невысказываемое. …Это мистическое» [Витгенштейн 1979, с.72].
Современный ученый Т.В. Черниговская также считает, что язык включает в себя алгоритмы научения и «невычисляемые пласты» [Черниговская 2017, с. 64]. О «сфере смутных представлений» писал И. Кант. Областью исследования в современной лингвистике становятся пророчества, сновидения, предвидения, совпадения в жизни людей, народные приметы – всё, что хранит в себе «невыразимое» и загадочное.
Итак, язык – орудие создания смысла и одновременно инструмент поиска смысла (Я понять тебя хочу, смысла я в тебе ищу – Ф. Тютчев).
Но особый интерес здесь должно быть отведено поэзии, потому что она оперирует множеством символов, имеющих диффузную и имплицитную семантику.
Действительно, мистическое имеет немаловажное значение при рассмотрении поэтического текста, поэтому он может быть проанализирован с позиций трансцендентного, т.е. лежащего по ту сторону опыта, но при этом обусловливающего данный опыт. Часто поэзию вообще выносят за рамки законов рацио, и тогда она понимается вне оценки с позиций разума и логики. А как иначе объяснить появление поэтов-пророков? Только ли интуиция здесь работает? Эти вопросы пока так и остаются открытыми.
Как известно, древнейший склад ума был ясновидческим, мифологическим, колдовским, только в греко-латинский период на первое место выходит логическое рассуждение. И в России есть поэты, которые изображают мир вполне реалистично. Это лирика А. Толстого, А. Майкова, Я. Полонского, В. Брюсова, Н. Гумилева. Но есть поэты, способные увидеть непонятный и страшный мир. Эти поэты тяготеют к той или иной форме мистического поиска: А. Блока подпитывала мистика, М. Волошина интересовала теософия, Вяч. Иванова – эзотерические знания, в творчество Ф. Сологуба вошли навьи и т.д. Таким образом, в России всегда были поэты, которые осмеливаются войти в глубь души и увидеть там бездну. Это Ф. Тютчев, А. Фет, А. Блок, М. Цветаева и др.
Стремлением заглянуть в этот мир характеризуется и ХІХ-й век. Например, в немецкой литературе Гофман и Гете возрождают мифологические представления своего народа. О гетевском «Лесном царе» М. Цветаева пишет: «Есть вещи страшнее, чем искусство».
Почти всегда ставка на все неясное и непонятное делает человека пленником «бездны», игрушкой всего иррационального. Но бывают исключения из этого. Так, М. Лермонтов, создавший поэму «Демон», сам в его существование не верил: демон был для него сказкой, символом, образом. Но не таков А. Блок, в поэзию которого сначала вторгаются чертенята, «болотные попики», колдуны, потом появляется некто «темноликий», который приходит к поэту в часы сумерек и томит его страхом предчувствий. Потом появляется загадочный Христос в образе «девушки с бородой». Он создает цикл стихотворений «Пузыри земли», поэму «Ночная фиалка» и др., в которых много необъяснимого с точки зрения логики здравого смысла.
ХХ век в поэзии пронизан поисками таинственного. Пророческий дар отмечается у многих русских поэтов. Сивиллами и Кассандрами были великие поэты – А. Ахматова и М. Цветаева. О. Мандельштам так и говорил А. Ахматовой: «Кассандра!».
М. Цветаева и саму себя, и ее называла чернокнижницами. Н. Гумилев писал: «Из логова Змиева, из города Киева я взял не жену, а колдунью».
Считается, что лишь поэтам и мистикам открывается сокровенный смысл в обычных вещах. Такова Марина Цветаева, у которой мы видим чудом сохраненные остатки древнего сумеречного ясновидения, явленные в ее творчестве. Не случайно она писала: «Стихи сбываются. Поэтому не все пишу».
В ее творчестве особенно велика роль ирреального, которое и страшно, и притягательно одновременно. Великий сербский философ и богослов Преподобный Иустин (Прокопович) писал: «Своими пугающими загадками потустороннее, как огненными стрелами, изрешетило и тело, и дух человека, которым обнесена наша чудная планета. Загадками человек изрешечен, и тело его стало решетом, и его дух. А решето может ли остановить ураган потусторонних тайн…?» [Преподобный Иустин (Прокопович) 2004, с. 24]. Думается, что именно поэзия может в какой-то мере ответить на этот вопрос.
Как явлена нам цветаевская стихия? Анализ поэзии показывает, что можно выделить не менее трех ипостасей ее проявления: 1) в поэтическом творчестве вообще, в слове, где явлена нам чара; 2) в представлении ею внешних стихий – огня, музыки, сна; 3) стихия как индивидуальный мистический опыт, как выход за пределы бытия, в Космос.
Поэт, по М. Цветаевой – «высшая степень подверженности наитию – раз, управа с этим наитием – два. Высшая степень душевной разъятости и высшая – собранности» (Цветаева V, 348). Наитие стихий она считала важнейшим моментом творчества: у Брюсова, по мнению Цветаевой, было лишь волевое начало и отсутствовало «наитие стихий». Бальмонт же, напротив, подвержен музыкально-стихийному началу. «Бальмонт – пример непреодоленного дара. Брюсов демона не вызывал. Бальмонт с ним не совладал», – писала она (Цветаева IV, 58). «Воля… без наития – в творчестве – просто кол дубовый. Такой поэт лучше бы шел в солдаты» (Цветаева V, 348).
Ее собственная интуиция, «далеко превосходящая сознательный ум», открывается в трансовых поэтических состояниях. Многим ее стихам свойственен мистико-сомнамбулический ход:
Да вот и сейчас, словарю
Придавши бессмертную силу,
Да разве я то говорю,
Что знала, пока не раскрыла
Рта, знала еще на черте
Губ, той – за которой осколки…
И снова, во всей полноте
Знать буду, как только умолкну?
(II, 131)
Лишь поэтам и мистикам открывается сокровенный смысл в обычных вещах. Такова Марина Цветаева, у которой мы видим чудом сохраненные остатки древнего суремечного ясновидения, явленные в ее творчестве.
М. Цветаева – поэт, который не просто имеет дело со стихиями, она находится внутри стихии и может перенести это ощущение в поэзию. Все ее творчество – это освобождение стихийного начала в себе, претворение его в поэзию. В ее стихах есть недоговоренность, возможность для сотворчества:
Тусклостями: ущербленных жил
Скупостями, молодых сивилл
Слепостями, головных истом
Седостями: свинцом. (Цветаева II, с. 124).
Ее лирика зачастую – спонтанное течение сознания, восприятия жизни как непрестанно чередующихся образов и впечатлений, образующее некий «поток» на основе человеческих импульсов и инстинктов:
Вот: слышится – а слов не слышу,
Вот: близится – и тьмится вдруг…
На всем ее творчестве лежит печать неугасимой тоски по иному миру. Ее поэзия поражает своей мистической устремленностью к высшим мирам. Кажется, что ее откровения рождаются помимо ее воли, что они даются ей свыше. Таковы ее стихотворения и циклы «Ночь», «Час души», «Зочность, «Так вслушиваются…» и др. Но наибольшей высоты она достигла в «Поэме Воздуха».
Ярко линия чародейства и приворота прослеживается в поэмах-сказках «Молодец», «Царь-Девица» и, наконец, в «Переулочках» [Маслова 2007], которая как для читателей, так и исследователей остается довольно неясной, туманной «вещью» из всей лирики М. Цветаевой, хотя сама она писала Б. Пастернаку: «Для меня вещь ясна, как день, все сказано». В «Молодце» М. Цветаевой – подчинение души соблазну стихии. Принцип стихийного воздействия стал основой цветаевской концепции творчества. Разгул стихии у нее – пляска.
Этот мотив проходит через все ее творчество: впервые он появляется в ее ранних стихах об Эллисе, который назван святым танцором (III, 15). С приходом его сразу хочется кружиться, Кричать и петь (III, 6). В других своих ранних стихах Цветаева писала о себе: Я – мятежница с вихрем в крови.
В произведениях М. Цветаевой концепт кружения сложен и многогранен.
Кружение, метель – это предчувствие беды, трагедии:
Февраль. Кривые дороги.
В полях – метель.
Метет большие дороги
Ветров артель.
То вскачь по хребтам наклонным,
То снова – круть… (III, 20).
В «Лебедином стане» идея кружения связывается с национальной трагедией, в которую люди втянуты не по своей воле:
Царь и Бог! Простите малым –
Слабым – глупым – грешным – шалым,
В страшную воронку втянутым,
Обольщенным и обманутым (I, 125).
Кружение у М. Цветаевой – это и ощущение греха:
Грех над церковкой златоглавою
Кружить – и не молиться в ней (I, 213).
Отсюда вывод: большая часть культуры рациональна, но инстинкт толкает человека к мистике. В результате возникает двоемирие с его относительностью границ между реальным и ирреальным. С чем это связано: с потерей гармонии или, напротив, таким способом она обретается? Даже при полной рассудочности написанного мы встречаем у поэтов отголоски души иррациональной. Например, в стихотворении Д.С. Бураго «Околица бессловицы – бессонница…» уже в первой строке можно увидеть тягостное состояние лирического героя. Бессонница, а вместе с ней и бессловица, указывают на трудность и даже невозможность выразить свои чувства, переживания, т.к. не хватает слов, чтобы высказаться.
Околица бессловицы – бессоница,
Ночная явь, доутренний оброк.
Клокочут полумысли,полузвонницы,
часы обозначают полусрок –
почти предел,
почти переступленье,
но в этом «полу» – больше, чем знаменье
и меньше, чем какой-либо итог.
Здесь выражено особое психологическое состояние лирического героя, его самоуглубленность. То, что неочевидно, не видно днем, когда человек большую часть времени обращен вовне, ночью становится явным, понятным, обыденным. В этот же момент обнаруживается парадокс – в «полу» неясности происходит прорыв к глубинному пониманию мира, хотя это еще не итог, не завершенность, хотя и находится уже за пределом обыденного восприятия, сознательного мироосприятия.
Тончайшие смыслы стиха зачастую не поддаются вербализации, превращают их в сгустки невыразимого, сродни колдовскими заклинаниям.
Как объяснить это поэтическое колдовство? Думается, что это можно сделать, применив концепцию К.Г. Юнга об архетипах. Архетипы, по Юнгу, – это «психические первообразы, скрытые в глубине фундамента сознательной души». Это система установок, являющихся одновременно и образами, и эмоциями. Они передаются по наследству вместе со структурой мозга. Это как бы хтоническая часть души, т.е. та часть, через которую душа связана с природой, землей. «Влияние земли и ее законов на душу проявляется в этих первообразах, пожалуй, особенно отчетливо» (Юнг). Именно архетипы обусловливают появление коллективных идей, образов, являющих себя в мифах, сказках, искусстве. Индивидуальное сознание поэта часто трансформирует архетипы.
Что дадут подобные исследования лингвопоэтике? С их помощью могут быть получены новые данные о содержательном устройстве человеческой ментальности, имеющей отношение к бессознательному. Поэтому необходима дальнейшая разработка данного вопроса, объективный лингвистический анализ данных феноменов.
Эти знания вскрывают для нас некаузальные отношения в мире как мало исследованные, обнаруживая более глубокий закон бытия.
ЛИТЕРАТУРА
- Берестнев Г.И. Синхронистичность как объект когнитивной лингвистики // Духовность и ментальность: экология языка и культуры на рубеже ХХ-ХХ1 веков. Липецк, 2017.
- Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. М., 1979.
- Маслова В.А. Homo lingualis в культуре. – М.: Гнозис, 2007. – 319 с.
- Преподобный Иустин Попович. Философские проповеди. М., 2004.
- Цветаева М. Ссылки на произведения М.Цветаевой даются по семитомному изданию: М.Цветаева. Собрание сочинений в 7 т. М.: Эллис Лак, 1994-1997. Далее в скобках указывается номер тома и страница
- Черниговская Т.В. Чеширская улыбка кота Шрёдингера: язык и сознание. М.: Языки славянской культуры, 2017. – 448 с.
Маслова Валентина Авраамовна, доктор филологических наук, профессор Витебского государственного университета. Витебск.