Современная когнитивная лингвистика ищет ключи к тайнам познания, в том числе художественного. Литературные тексты конкретного автора, взятые в совокупности, позволяют делать определенные выводы о его концептосфере, а через его языковую картину мира судить об особенностях концептосферы того народа, представителем которого выступает данный автор. При этом не следует забывать, что литература является кривым зеркалом народной души, т.к. она питается аномалиями и противоречиями жизни, а не ее нормальными явлениями. «Язык создает свой мир», – пишет Ю.М. Лотман в книге «Культура и взрыв» и вслед за И. Кантом предполагает существование двух степеней объективности: «мира, принадлежащего языку, и мира, лежащего за пределами языка» [Лотман; 13].
Ю.С. Степанов создал концепцию ментального, концептуально-художественного мира человека и его культуры [Степанов; 296]. Одно из воплощений этого мира – «Воображаемая словесность», или особое эстетико-филологическое пространство творческого обитания человека в культуре, которое состоит из соединения первичной (жизненной) и вторичной (художественной) реальности. «Воображаемая словесность» – это сложный и причудливый симбиоз реального и воображаемых миров с трудно уловимыми переходами из одного мира в другой. В воображаемой словесности на первый план выступают не причинно-следственные и временные связи, а панхронические семиотические связи, где автор и читатель находят себе собеседников, с которыми дискутируют, у которых учатся.
Для примера рассмотрим стихотворение Дмитрия Бураго «Откорчемничала осень…», состоящего из двух строф:
Откорчемничала осень – полный срок.
Из обмерзлых пихт и сосен – лют острог.
Жалость заживо сживает – жилы рвет.
Рвам утробы не хватает – тел не счет.
Начинается четверостишье устаревшим словом откорчемничать, которое в словаре В.И. Даля (т. 2, М., Русский язык, 1979, с.731) имеет значение «попасть в острог». Автор говорит об осени, как об узнице, которая провела полный срок в остроге и теперь повествует о жалости ко множеству тел во рвах вокруг острога. Так что или кто скрывается за образом осени?
Ответ на этот вопрос мы находим в следующем четверостишье:
Где ты, тело Мандельштама? Клюев где?
Где поруганного храма встать звезде?
Где бессилие в зачете перед злом?
– В окончательном расчете с языком. (2006)
Здесь упоминаются два великих русских поэта – Мандельштам и Клюев, замученных в большевистских тюрьмах. Интертекстуальные связи со стихотворением Мандельштама «Дано мне тело…» позволяют высветить важные философские вопросы, на которые человечество давно ищет ответы. Автор вступает в диалог с поэтом, который считает, что дыхание человеческое, т.е. его творчества оставляет узор на стекле вечности:
Пускай мгновения стекает муть –
Узора милого не зачеркнуть (Мандельштам).
Для Д. Бураго все прозаичнее и страшнее. Отсюда вывод: осень – это осень поэзии, ее закат, век поэзии закончился, остались только трупы. И даже с языком «они» рассчитались, лишив его самобытности и сложности, упростив до примитива и сделав его непригодным для поэзии.
Мы видим, как в нескольких строчках передана культурная трагедия народа (потеря лучших национальных поэтов), закончившаяся насилием над языком.
Можно утверждать, что поэтический текст функционирует в культуре в трех ипостасях:
1. Как источник информации о мире, получаемой сквозь призму национальной культуры и национальных образов (текст – сгусток национальной культуры).
2. Как носитель эстетической информации (текст – произведение искусства, т.е. система, организованная эстетически, особым образом). Поэтический текст – это не прямая репрезентация реального мира, а ее художественно-образное отражение; все в нем, даже система авторской аргументации, строится с опорой на эстетическую шкалу.
3. Как источник собственно языковой информации. Поэт использует язык сознательно в эстетических целях, чтобы «создать прекрасное, пользуясь словами, как живописец пользуется красками, а композитор – звуками» [1; 37]. Вся система языка подчинена эстетическому замыслу, что позволяет реализовать эстетическую функцию языка.
Важнейшая роль в поэзии отводится постижению концептуальных смыслов. Будучи представителями психолингвистики, мы различаем такие понятия, как «значение» и «смысл». Значение, согласно А.Н. Леонтьеву, – это то, что существует в предмете объективно – в системе объективных связей, отношений, взаимодействий. А.А. Леонтьев, продолжая мысль отца, утверждал, что значение – это превращенная форма деятельности субъекта, познающего и преобразующего мир, поэтому в значении фиксируются свойства объекта, существенные с точки зрения общественной практики [Леонтьев].
Концепция смысла зародилась в трудах русских психологов Л.С. Выготского, А.Н. Леонтьева, А.Р. Лурия, затем проникла в психолингвистику, а потом и в лингвистику. Так, Л.С. Выготский считал, что смысл выходит за границы языковых значений и «упирается» в понимание мира.
Следовательно, значение отражается, фиксируется в языке и приобретает благодаря этому устойчивость. Человек живёт в мире значений, которые открыты для него в каждом слове другими людьми. Но сам он не в состоянии усвоить все значения всех слов в их полном объёме. Значение выступает в единстве с личностным смыслом и чувственной тканью, образуя структуру индивидуального сознания. Личностный смысл – это переживание субъективной значимости предмета или события, попавшего в сферу действия ведущего мотива, это как бы «значение для меня».
Психолингвистический подход делает акцент на индивидуальном значении, из-за этого потребовался пересмотр логико-рационалистической трактовки значения, ставшей традиционной. Психолингвистический подход к значению поможет понять многие процессы, происходящие со значением и смыслом при восприятии поэтических текстов.
Мир, находящий отображение в значении слова, не постулируется «извне», а исходит от носителей определенного языка и культуры (при порождении поэзии – от автора, при восприятии – от реальных читателей). При этом и само слово обыденного языка, используемого в поэзии, может быть изначально многозначно. Тогда это напрямую обыгрывается поэтами и создается емкий и многослойный художественный образ:
Как многозначно слово «мир».
И небеса с их чудесами,
И все, что есть под небесами,
Мы называем словом «мир».
Как многослойно слово «мир».
У всех существ, у всех растений
Их жизнь в любой ее ступени
Мы называем словом «мир».
Как многолико слово «мир».
Все вещи, названные нами
Пленительными именами,
Мы называем словом «мир»… (В.Д. Федоров. «Мир»).
Художественный текст живет до тех пор, пока каждая новая интерпретация черпает из него новые смыслы. Читатель, воспринимая стихотворение, вступает с ним в диалог и налагает на него собственную схему смысла, что позволяет ему увидеть в данном тексте нечто свое. Поэтому можно интерпретировать стихотворение в довольно широком диапазоне: восприятие текста вариативно, в самом же тексте содержится инвариант этих разночтений. Ю.Б. Бореев пишет: «Многозначность прочтения литературного текста не бесконечна, не абсолютна и имеет свои пределы. Прочтение может иметь определенную амплитуду колебаний вокруг «оси» смысла. За пределами крайних точек этой амплитуды прочтение становится неадекватным тексту» [2; 32]. Причем, новые смыслы рождают не только слова, но и грамматика – категориальные и синтаксические формы, потому что грамматика – это не просто набор формальных схем и структур, создающих ячейки для слов с их разнообразными смыслами, а живая функционирующая система, реализующая собственный семантический потенциал. Поэтому любая грамматическая категория, многократно повторяясь, создает целостный эстетический смысл. Например, портрет лирического героя в четверостишье Д. Кедрина нарисован с помощью причастий, усиленных наречиями много и все:
Много видевший, много знавший,
Знавший ненависть и любовь,
Все имевший, все потерявший
И опять все нашедший вновь.
Содержание поэтического текста в целом – динамическая смысловая система, где взаимодействуют авторские смыслы со смыслами языковой личности, воспринимающей текст, потому что текст без воспринимающего лишь набор мертвых знаков.
Вся сложность улавливания поэтических смыслов состоит в том, что поэзия выходит за привычные рамки смысла, создает новый смысл, часто более глубокий, чем общепринятый, закрепленный за этими словами. Например, Восхищенной и восхищённой, /Сны видящей средь бела дня… (М. Цветаева). Едва перестановку ударения можно отнести к языковой игре, ибо М. Цветаева слишком серьезно относилась к слову, поклонялась ему. Здесь меняются смыслы: окказионализм восхищенной в данном контексте – страдательное причастие, т.е. лирическая героиня не субъект действия, а его объект: ее кто-то заставляет, направляет в русло восхищения, и это процесс становления чувства восхищения, а не его результат. Восхищённой – здесь уже лирическая героиня – субъект действия, ее чувство восхищения жизнью достигают апогея, наступает высшая степень насыщения беспредельным смыслом бытия.
В стихотворении, как писал Г. Гуковский, всегда идет «речь не о том, о чем говорят слова». Там играют вторичные смыслы, коннотации, подтексты. Они находят отклик в душе читателя (слушателя), который достраивает поэтический образ, создаваемый автором. Каждый человек становится немного художником, слыша живое слово поэзии. Так, суть известной басни Крылова «Ворона и лисица» читатель волен трактовать по-своему: а) нельзя верить лести; б) потеряв нечто ценное, сыр, мы получаем определенный жизненный опыт; в) лишь потеряв сыр, можно обрести свободу слова.
Ц. Тодоров пишет: «Текст – это всего лишь пикник, на который автор пригласит слова, а читатели – смысл». Читатель должен уметь подхватить любую ассоциацию поэта, достроить образную и мыслительную цепи.
При восприятии поэзии перед читателем стоят две задачи – уяснить объективные знания о мире через присвоения значения с помощью личностного смысла. Мы пытаемся понять и объяснить механизмы возникновения поэтического смысла и при этом считаем, что собственно семантические описания содержания текста малоперспективны, т.к. здесь описываются лишь значения, а за его рамками остаются смыслы.
Вся выдающаяся поэзия – это когда темы, мотивы, образы, смыслы мерцают один сквозь другой, взаимодействуют, тянутся друг к другу и одновременно отталкиваются, рождая при этом совершенно неожиданные смыслы.
Для поэтического текста важно превращение читателя в со-творца, который не просто испытывает эффект обратной связи, но и влияет на выделение места для произведения в культуре. Все это формирует новый тип эстетического сознания. В русле такого подхода нами будет рассмотрено еще одно стихотворение Дмитрия Бураго – «От Башлачева до Тилло». Несмотря на краткость, однозначно его отнести к определенному виду лирики трудно: оно подходит к лирике о поэтическом творчестве.
Все полотно лирического стихотворения соткано из символьных штрихов, а чтобы их понять, нужно разгадать тайну, расшифровать каждую строку и каждое слово.
Стихотворение посвящено памяти безвременно ушедшей Марии Тилло.
От Башлачева до Тилло не версты, а разлуки
В которых песни и науки, которых вспоминать светло.
В первых строках автор расстояние до Марии Тилло измеряет не верстами, а разлуками. Здесь часто употребляются гласные звуки о и е, которые создают настроение светлой грусти.
Мария. Маша. Черновцы. Троллейбусы – волы брусчатки
браздят, боронят улиц складки, где путешествуют чтецы.
Используется прием парцелляции, который привлекает внимание читателя, делает имя значимым и еще более благозвучным.
Описывая Черновцы, автор использует аллитерацию (троллейбусы, брусчатки, браздят, боронят) на б, р, что создает ощущение шума, гула, грохота городской дороги, по которой автор добирается до дома. Образ шумного города дополняется яркими метафорами: троллейбусы – волы, складки улиц, троллейбусы браздят, боронят, словно приглаживают улицы. Среди всего этого шума «путешествуют чтецы», то есть поэты, возможно, что и сам автор. Возникает образ поэта-романтика (для романтизма было характерно путешествие, точнее сказать, странничество).
Далее в стихотворение вплетается образ весны:
Пока весна не обманулась, пока в предчувствиях пути,
читай по Черновцам и чти преодоленье словом гула.
В этих строках звучит также тема поэзии: пока есть весна, вдохновение, рождаются стихи, преодолевая гул и хаос, из которого они возникают. Здесь встают два мира: реальный город и духовный, возвышенный образ души, рождающий поэзию. Повторение слова «пока» и аллитерация звука «ч» показывают зарождение стиха сквозь ритмы города. Гул, о котором писали многие поэты, это и есть почва для рождения стиха из шума мира.
Читай по Черновцам и чти, т.е. наблюдай за миром, читай его, учись смотреть насквозь, проникай в самую суть. Чти слово, люби его способность выходить за грани бытия, за пределы суетливого мира. Слово способно преодолеть сопротивление реальной жизни и создать возвышенный поэтический мир.
И вот уже слово, состоящее из звучащих азы, буки, веди, звучат громко, уверенно и торжественно настолько, что растревожили соседей.
Так хором, словно напоследок, по шаткой лестнице домой
звучали азы, буки, веди и растревожили соседей,
и дождь стоял за нас стеной.
В этих строках преобладают звонкие согласные з, б, д, в, которые и создают торжественное звучание только что рожденного стиха. Не исключено в таком случае, что это стихотворение относится к теме поэта и поэзии.
Возможность двоякого истолкования фразеологизма стоять стеной – очень сильный дождь (дождь идет стеной) и стоять стеной (быть надежной защитой) создает полифоническое звучание и делает образ более глубоким и диалогичным. Это громкий, яркий, завершающий аккорд.
Если обратить внимание на структуру стихотворения, то каждая строфа – это предложение, причем новая строка не всегда начинается с большой буквы. Это отдельные микрорассказы, каждый из которых несет свой смысл.
Таким образом стихотворение «От Башлачева до Тилло» Дмитрия Бураго, наполненное различными литературными приемами (аллитерация, метафорика, парцелляция), демонстрирует читателю величие слова, творчества, величие духовного и прекрасного. По образному ряду и ритму стихотворение восходят к традициям Б. Пастернака.
Таким образом, понимание художественного текста зависит как от лингвистических, так и экстралингвистических факторов. Следовательно, изучение языковых форм заведомо неполно без обращения к нашим знаниям о мире, закрепленных в когнитивных категориях, без учета культурных явлений, отображенных или упоминаемых в тексте. Поэтические смыслы живут в сложнейших многоярусных построениях и не поддаются однозначному логическому определению, потому что смысл не исчерпывает себя в слове, в слове – лишь намек на скрывающихся за ним смысл, это путь к смыслу.
Особенно важно это учитывать при обучении русскому языку иностранцев, для которых наши культурные представления неизвестны. Когнитивный подход часто вскрывает факты, которые не обнаруживаются при использовании традиционных методов, позволяет не только анализировать, что сказано и как сказано, но и выяснить, почему сказано так, а не иначе. Именно когнитивный и лингвокультурологический анализ позволяют установить, с каким видением мира мы столкнулись в данном тексте, выявить и осмыслить особенности картины мира автора, оценить его восприятие гипотетическим читателем.
В заключение следует сказать, что сама проблема взаимоотношения языка и мира, значения обыденного языка и художественных смыслов пока далека от своего решения. Так, до сих пор непонятно, как осуществляется конструирование смысла в поэзии, как фраза обретает приращения смысла, не планируемого самим автором, в какой степени весь смысловой комплекс поэтического текста детерминирован национальной культурой, ее эстетической традицией и т.д.
ЛИТЕРАТУРА
- Балли Ш. Французская стилистика. 2-е изд. / Пер. с франц. – М., 2001.
- Борев Ю.Б. Эстетика. – М., 1988.
- Леонтьев А.А. Формы существования значений. – М., 1983.
- Лотман Ю.М. Семиосфера. Культура и взрыв. Внутри мыслящих миров. Статьи. Исследования. Заметки (1968 – 1992). СПб. 2000. – 704 c.
- Степанов Ю.С. Мыслящий тростник. Книга о «Воображаемой словесности». – Калуга: Издательство «Эйдос», 2010.
Маслова Валентина Авраамовна, доктор филологических наук, профессор Витебского государственного университета. Витебск.