Бураго Д. С. «Снеговик». Книга стихов (К., 2015)
…Ты пользы, пользы в нём не зришь.
А.С. Пушкин. Поэт и толпа.
Поэты любят вспоминать своё детство, а критики чем хуже?
Меня воспитывали по очереди то русская бабушка, то еврейская. Вот русская бабушка, пока еврейская отдыхала, и предлагала мне вылепить снеговика из почерневшего мартовского снега. Будь на её месте еврейская, небось, Голема предложила бы вылепить, и мозги мои сразу бы прояснились. Ведь я, в свои четыре года по-советски досрочно завершая первую пятилетку по развитию ума (а в пять, сказала по секрету соседская девчонка, мы достигнем предела – умней уже не станем, хоть сто лет живи), – я одержим идеей пользы. Ну и какая польза творить то, что не доживёт до полудня? Творить, объясняю я русской бабушке (и она приходит от меня в неописуемый восторг), нужно то, что будет жить вечно.
У Дмитрия Бураго не было ни еврейской бабушки, ни гениальности полуеврейского дитяти, так что не было даже шанса ни получить предание в наследство, ни вывести архетип пятилетнего ребёнка в светлое поле сознания досрочно, в четыре года. До идеи «Снеговик Голем» (это – целая строка в стихотворении «Снеговик» в его одноимённой книжке) он додумался поздно и сам. Голем оказался снеговиком – он растаял. И всё же он принёс пользу мне и, думаю, всем, кто читает и ещё прочтёт поэтический сборник Дмитрия Бураго. Какую же пользу? Вот об этом и речь.
Начну (чтоб потом уже не повторять то, что поэт и сам о себе знает, и уж точно говорить своё) прямо с цитирования аннотации. Дмитрий Бураго – опытный издатель, и на его аннотациях я учу детей (ведь я учитель!) правильно аннотировать. Итак, перед нами «седьмая книга киевского поэта Дмитрия Бураго, объединяющая стихотворения 2013-го и 2014-го годов. В поэтической реалии проявляются черты прошлого и настоящего в их удалённости и нераздельности. Переживание подмены, утраты, надлом сопряжены с документальными свидетельствами очевидца».
Вот они, три аспекта пользы:
1. Попытаться помочь тем поколениям, у которых до 2013-го и 2014-го годов было прошлое, сохранить нераздельность (многим кажется – уже немыслимую) этого прошлого с настоящим (а то, чем чёрт ни шутит, – и с будущим?!).
2. Попытаться, опять же, помочь всем нам пережить «подмены, утраты, надлом».
3. Засвидетельствовать происшедшее в течение 2013-го и
2014-го годов с той документальной точностью, на каковую (как мы знаем из истории) способна лишь поэзия.
В классическую эпоху русский поэтический язык достиг предельной ясности – поэты боялись наговорить лишнего, и, дабы случайно не проговориться, прибегали к эзопову языку. Напротив, поэт-постмодернист не нуждается в эзоповой речи, ибо поток его сознания столь невнятен, что ни один дурак не поймёт, о чём это он, – и только sapienti sat. Невнятица и сумятица – не поза, а проклятие (пост?)современного человека и соответственно – поэта. Не смысл требует определённого приёма, а приём (манера) становится образом (жизни) и диктует смысл (фантом).
Вышесказанное легко принять за обычную критическую отмычку – но вот вам стихотворение-ключик, оно так и называется – «Фантом», ещё и с эпиграфом из Пастернака (в ритм стиху):
«…Но сейчас идёт другая драма, И на этот раз меня уволь…»:
…Перламутровые тополя
на отшибе каменных загонов
биты, как античные колонны,
а за ними минные поля –
эта картинка стала обычной заставкой к теленовостям, это воюющий Донбасс. Хочется пыль стереть с экрана – но пыль в натуре:
Воздух, словно грязное стекло.
Оглянуться – полудом в полнеба.
Псы не лают. Гордо и нелепо
человека славой увлекло.
От свободы застрелиться – взвыть.
Бродят Вани, Игори, Андреи,
им плевать, что врали фарисеи –
в братской мгле их некому корить.
Слово могила редуцировано до мгла (гипертрофированный московский говорок), граница между миром мёртвых и миром живых фонетически стёрта, граница же между «русским» и «украинским» мирами стёрта ономастически: Вани, Игори, Андреи бродят с обеих сторон. Они погнались за славой и свободой, т.к. плохо учились в школе и не усвоили из хрестоматии урок о том, что романтик – «поклонник славы и свободы» – кончает нехорошо, и это, увы, непреложно, «ничего личного», закон природы, как ускорение свободного падения, равное 9,8 м/сек. Также известно, кто такие фарисеи, и это вовсе не эзопов язык, ведь о них и им подобных всё сказано ещё в Евангелии (а учёной секте фарисеев просто не повезло жить в одно время с земным бытием Спасителя). Одним словом – фантом, но на безрыбье и он утешает: понимаешь, почему «другая драма» и почему «на этот раз» и на все последующие разы «меня уволь».
Et tout le reste est littérature – как сказал другой классический поэт. Иногда это littérature в очень узком, эзотерическом смысле, как, например, стихотворение «Озёра», которое посвящено донецкому филологу Кораблёву, издателю альманаха «Дикое поле», и заканчивается строкой: «…в диком поле горит водоём». А иной раз и попытка саморефлексии поэта до мозга костей, т.е. человека, безнадёжно преданного этому безнадёжнейшему занятию – littérature, во время которого и не-фарисею
и высится, и зиждется,
и колется, и молится,
и лжётся как-то искренне…
(стихотворение, кстати, «От Гоголя до Маркеса…»).
Как известно, лирический герой (даже если он – поэт) никогда не равен биографическому автору: ни в мелочах (ср. стих «Я не могу не отвечать на электронные посланья» – ещё как может!), ни в главном, т.е. в смысле превращения в фантом. А то, что лирический герой вместе с прочими персонажами и пейзажами также превращается в фантом, в данных литературно-общественных обстоятельствах неизбежно и непреложно.
Фантомы грезят, грозят, голосят. Фантомы сеют и косят, молят и просят. Поэзия лишь фиксирует эти фантомные боли ампутированных времён и пространств, удерживая их в едином человеческом документе, столь утешительном для современников и полезном для будущих историков.
Звиняцковский Владимир Янович, доктор филологических наук, профессор. Киев.