ЯНВАРСКИЕ СТИХИ
Моему отцу
1.
Время многослойно. Время существует только в памяти. Оно во множестве бесконечных плоскостей, пересекающихся, раздваивающихся, вбирающих весь мир, весь космос сознания растерянного человека, который с испугом замечает, что расстояние от любого из дней заполняет проём, где быт, встречи, работа, этот бесконечный тетрис причинно-следственного абсурда, находятся в беспомощной невесомости перед крещенским морозом 18 января двухтысячного года, от которого кругами во все стороны расходится то самое время.
2.
Приюти меня, речь, приручи.
Поручи, припиная дорогу,
выговаривать горечь по слогу,
чтобы были слова горячи.
В самом сердце степи, в месте сéчи,
где дорога ногой в галифе
запускает, как мячик картечи,
одинокий мотор УКВ
на орбиту такого молчанья,
на такую далёкую смерть,
что на сердце степи мирозданья
боль орлиным курганам терпеть.
По согласным, по полузвукам
собираю слова в маршрут.
К горизонту с незримым плугом
через поле меня ведут
беспокойная зависть вотчин,
бесприютный полёт равнин.
Травяные ветра пророчат,
то ли отчество произносят,
выгибают земные оси,
в птичье небо вгоняют клин.
3—4.06.2001
3. Винница
Винница.
Узница.
Какая разница
на какой улице по лицу слеза.
Во дворе детвора — вороти со двора.
Умница,
без вины странница,
улыбается, локтем прикрыв глаза.
Винница.
Кляузница.
Разлучница.
Юность отцовскую с детством сыновним встретила.
Ветер вспугнул сирень — птицей рванулась тень.
Главная улица всеми трамваями медлила.
Городом правила гром приносящая лучница.
Весна, 2002
4.
Когда ты будешь жить в многоэтажном доме
на первом этаже вдоль узкой мостовой,
расхлябанный январь, в Крещенье, на изломе,
в созвездьях дат и цифр пропишет адрес твой.
К нему от октября почти что треть столетья.
Стою преображен у снежного крыльца.
В распахнутом миру тревожно спят соцветья.
Во сне плывет апрель к началу от конца.
Апрельская война, ташкентские невзгоды,
где вы теперь? Кто я, уйгурская родня?
Позёмкой по Днепру снег водит хороводы,
в то время как журчит из детства Сырдарья.
Из киевских пещер подземка вылетает,
поспешно тормозит и щурится на свет.
Мгновенье тишины товарняки взрывают.
Зевает проводник, закутываясь в плед.
Всю Шепетовку ночь окутала стяжёной
фокстротом поездов железной немотой.
Прабабушка читает напряжённо
немецкий стих. Внук ждет отца.
Стеной
уходит зимний лес за перевалы.
Провалы детской памяти тревожны:
там красная машинка побывала;
там в госпитале смерть как жизнь возможна;
там не кричи — от крика в красный бубен
ударит полоумный надзиратель;
там нет родных — закусывая губы,
ты существуешь призраком в палате.
Ты в середине января и века
заложником грядущего отцовства,
где будет море, озеро и остров,
где внукам перейдет библиотека.
12.01.2002
5.
Январь скребёт в окно костлявой тенью клёна.
Проходит человек, как стыд или испуг.
Распахнут серый свод бетонного разгона.
Тугие купола засасывают звук.
Мы сами по себе предметы ритуала.
Продлённое родство, отсрочка до поры.
От гордости тошнит.
Над Крымом покрывало
окутает полёт желтеющей норы.
Твоя болезнь — нора чернобыльского плёса,
чей берег освящён в глубинах лаврских круч.
Сочельник тормозит зубчатые колёса,
протискивая в них, разламывая луч.
Сочельник отстает, как праздник полустанка.
Колёса крошат свет, как снежную крупу.
Там с горок детвора слетается на санках,
восторженно скользя на птичию волшбу.
Там на другом витке стеклянного пространства,
сквозь молодой сосняк морозного числа,
к тебе протянут луч из звёздного убранства,
влекущий за собой как крымская яйла.
13.01.2002
6.
Районная весна бетонного покоя.
Ночная маята зеркальных мостовых.
Оранжевые крабы пред тобою
играют в прятки в лужицах своих.
Ты разведён, как петербургский мост,
над городом застывший на ходуле.
Твою тоску, как дирижабль, раздули,
к больничной койке прицепив за трос
на том конце холодного испуга,
где у ворот степные фонари,
где тени — заключённые по кругу —
вворачивают жизнь в календари,
протаптывая в памяти тропу,
как после затяжного снегопада.
Ты погружён в процесс полураспада
как атом, нарушающий табу.
14—17.01.2002
7.
На окраине циферблата
выгуливать меланхолию
в развалинах римских цифирий.
Пропивать с археологом
промежутки пространств
между тем, что не сделал,
и тем, кем ты будешь
на винтовой лестнице,
прижимаясь к перилам щекой,
перед тем, как очнуться
за тетрисом.
19.01.2002
8.
Спиши меня на гордость и обман,
на перевоплощенье очевидца,
в тень города, в котором великан
хранит устои внутренней границы
за площадью январского кольца,
от побережья в полурасставаньи,
когда в разгаре речи, у признанья,
ответит сын вопросом про отца.
9.
Человек нелюбящий — человек предающий, предающий себя гордыне. Гордыня — скорлупа отчаяния. Отчаянье — это освободившееся от прошлого настоящее, лишённое будущего, точка, вобравшая в себя собственные координаты — геометрический узел. Вот и развязывают его, поглядывая в щель меж плацкартных шторок, попутчики, начиная все заново, возвращаясь.
Дорога в Крым
1. Ау!
— Где небо дружит с языком?
— Там, на востоке, где китайцы…
— Там время, как песок, сквозь пальцы
к реке уходит босяком…
Река вершит повествованье
в разливах рисовых полей,
тая за спинами дождей
важнейшее напоминанье…
2.
Какой разлукой Вас отговорит,
на время останавливая вечность,
перрона электрический санскрит,
даль рыжих окон, мнимая беспечность.
Какой судьбой в мою судьбу заманит
трудяга случай, если не обманет,
не обознается, не исключит из правил
твой рыжий поезд, что перрон оставил.
На том конце неловкого движенья,
мелькнувшего в купе как отраженье.
3.
Подгудок, не гудок, как будто озираясь,
Исподтишка достал какой-то серый коготь
и полночь царапнул.
Дорога
пружинила на юг.
У края,
где рыжие огни зеркальных деревень
преломлены в созвездье скорпиона,
дежурила тоска Наполеона,
в бессонницу отбрасывая тень.
Стоял февраль как мавр.
Вдоль электрички
носили сны в тяжёлых зимних сумках.
В купе дрожал стеклянный сумрак
в непостижимой зыбкой перекличке
предметов на оси существованья,
лишенных тени как именованья.
4.
Сергею Грабарю
Ты всё уже, конечно, пережил
в потрёпанном бессонном переплете.
Твоя любовь в бумажном самолёте,
как бабочка к полуночи без сил
ложится к свету, и на крыльях воск
трепещет, с замираньем ожидая,
что ты спасешь…
Но сумрак разрежая
дрожит фитиль и нервничает Бог.
5.
Любимая!
Родная!
Нагасаки не я придумал.
В сон аэропланов
не запускал я косточки черешен
и не ловил сомненья на блесну.
Я только был немного осторожен,
когда Везувий принимал цунами
в янтарных поцелуях озаренья,
когда сквозь кожу проступала соль,
сжимая сердце в судороге отлива
от боли, от стыда, от совершенства…
Любимая!
Я сдался!
Признаюсь!
6.
Ты заполняешься пустотами,
как перешёптываешь шелесты,
пока обида на кого-то
свои выпячивает прелести,
пока предательство тайком
в тебе самой располагается —
ты, неспособная раскаяться,
себе становишься врагом.
Тогда, изнанкою вперед,
бесстыдно, словно обреченно,
ты устремляешься вразлёт
всей красотой опустошённой.
7.
Утро здоровое, терпкое, звонкое.
Крылья в равнинах раскинуты Крыма.
Рядом в купе слышу хохот ребёнка.
Взгляд примечает летящие мимо:
редкий кустарник, пустые строения,
длинных овчарен открытые окна.
Там, за пределами всех откровений,
прячется случай и рвется, где тонко.
Курортное
Маленькое предательство — улыбка на стороне,
где озимые юноши вносят себя извне
в лабиринты соблазнов грохочущих баров, во сне,
от которого мураши по спине
поднимаются к шее, рассеиваются в волосах,
забираются в ноздри, вязнут в губах,
входят в ушные раковины, плывут в зрачках.
Беззвучные мураши источают страх
в янтарное великолепие курортных чувств,
коим время отвел билетер Прокруст,
и какой бы вздох ни печалил уст —
тут никак не возможен люфт.
В плацкарте переоденешься — в зеркале все о’кей.
Приторный чай, беседа — бреши-налей.
Остановка, платформа, персики из степей.
Верхняя полка — неловко. Злей
и беспомощней взгляда плацкарт не знал.
Ночь уходила к морю, рассвет визжал
и кряхтел, и дрожал металл,
и метались во взгляде один и другой вокзал,
как скорлупки ореха, два панциря, две ладьи
у истока и устья, как чаши судьи —
две бадьи, две торговые точки
на тугой электронной цепочке.
Десна
Олегу Деревянко
А Десна в пару на рассвете
в заливных лугах.
Зачарованно дремлет ветер
в росяных стогах.
Над рекою сползают с кручи
огороды лакать туман.
Если б Лермонтов бывал в Щучьем,
то Десною была б «Тамань».
По воде, разбросав мишени —
оклик взгляда рождает всплеск,
ходит щука, дразня везенье,
первый луч превращая в блеск.
* * *
Тропинка в поле кочевала,
к закату ускользнула в лес,
как будто помыслы верстала
о неизбежности чудес.
Мы вскоре прибыли и снасти —
тугие спиннинги тайком
от рыбьей неусыпной власти
забрасываем в водоем.
Неторопливо в такт теченью,
качающему берега,
беседуем, пока река
ведёт свои приготовленья,
как будто женщина в летах,
скрывает легкое смятенье,
перебирая отраженья
в неумолимых зеркалах.
Одесса
Анне Сон
Одесса — рыжая страна!
Солёный ветер. Абрикосы.
Порталы. Портики. Матросы
из древнегреческого сна.
Летит чудная пацанва
от голубятни к голубятне.
Пылятся солнечные пятна.
Узором скрытая канва
таит податливость румынки.
Вальс на случайном фотоснимке
выносит штору из окна.
Одесса — рыжая страна!
19.04.2002
Печёра
Игорю Лапинскому
Оркестр послушен. Дирижёр
самозабвенен, словно ливень —
весенняя страна озёр
на горизонтах нотных линий.
Две стрекозы вершат бесстрашно
воздушный танец. Фантазёр-
орех танцует бесшабашно.
Ольха, ушедшая в дозор,
следит за царствующей цаплей.
Скрипачка обнажённой саблей
с другого берега слепит.
Старушка-мельница скрипит,
войдя по пояс в отраженье.
Осиротевшее именье
досталось травам и кустам.
Седые всадники в кольчугах
окаменели в русле Буга
подобно грозным валунам.
Река, раскинув кисти брызг,
под гогот карликовых громов
зовёт из прошлого знакомых,
ревёт безудержно навзрыд.
Рояль
Ольге Ильницкой
Буди находчивый рояль!
Срывай тоску на фантазёрах!
В твоей пучине зреет порох,
и дует холодом печаль.
Пускай гнилые электрички
топочут в точечный уют.
Взрывай замшелые привычки!
Организовывай салют!
Шуми в развалах словаря!
Гуди в расщелинах пространства,
где одиночество и пьянство
в степной тоске поводыря.
И, разогнав соседских кошек,
сломав педаль, сорвав струну,
как слон, в последнюю страну
беги со всех колёс и ножек
через веранду, вдоль оград,
через ручей, впивай картечью
аккордов гордый звукоряд
в изломы речи человечьей!